Посвящается внучке автора Галочке Болычевой

Заканчивался 1949/1950-й учебный год. Результаты были хорошими, отстающих учеников не было. Мою школу считали показательной. Надо было подумать о двухмесячном учительском отпуске.
Мне предлагали путевку в дом отдыха; звала приехать в Томск сестра; наконец, нужно было съездить в Барнаул к брату. Я колебалась, когда получила письмо от наших молодоженов.

Писали мой старший сын и невестка, работавшие первый год после окончания Бийского лесного техникума в одном из лесничеств Алтайского края. Письмо сына было жизнерадостным и подробно описывало работу в лесу, встречи со зверями, свои отношения с районным начальством. Только под конец он признавался, что жить трудно и очень плохо с продовольствием.
В письмо была вложена записочка Саши, его молодой жены. Та писала откровеннее и как женщина заостряла внимание не на окружающей среде, а на тяжести неналаженного быта.
Саша писала, что оба они с Гаральдом, так звали моего сына, уезжают на целый день в лес, а маленькая трехмесячная Галина, их дочка, остается на попечении семилетней девочки, так как найти настоящую няню невозможно.
«Приедешь верхом домой измученная, - писала Саша, - надо бы отдохнуть, да где там! Некормленая измазанная Галька плачет, в хлеву хрюкает и визжит поросенок, и не знаешь, за что взяться – то ли готовить еду, то ли мыть ребенка, то ли стирать накопившееся белье, то ли полото зарастающий огород – основной источник существования».
Я хорошо знала Сашу, мужественную, выносливую колхозную девушку. Если уж она жалуется, значит, действительно очень трудно.
Поздним вечером в субботу пришел мой второй сын Алик из ремесленного училища, где он жил в интернате. Когда я накормила его, мы еще раз вместе прочли письмо. Да! Это был крик о помощи.
- Ну что, Алик? Поедем к Гаральду?
- Конечно поедем, мама!
Вопрос был решен, надо было собираться.
И вот мы приехали в село К. Бийского округа после довольно длинного, лишенного всякого удовольствия путешествия. Высадились из сильно потрепанного, давно обреченного на слом автобуса и, узнав, где расположено лесничество, пошли по пыльной безлюдной дороге большого сибирского села.
У Алика тяжелая корзина с продуктами - везем нашим крупы, масло, немного меда и вяленой рыбы. Когда-то богатейшая продуктовая житница Западная Сибирь за годы войны оскудела и обезлюдела. В деревне можно было купить только картошку. Государство давало в месяц на едока пуд темной муки и немного сахара. Широкое гостеприимство, такое естественное для русского человека, сделалось невозможным, каждый кусок хлеба был на счету.
На окраине села, резко выделяясь среди старых, с покосившимися и осевшими кровлями изб, стоял новый крестовый дом с большими, деревенского типа окнами. Ясно - это лесничество.
Алик взлетает на крыльцо и пробует большой жестяной замок на дверях - часто бывает так, что замок давно сломан, не затворяется и повешен только для того, чтобы сказать: хозяев дома нет. На этот раз замок закрыт.
Не обращая внимания на безутешный детский плач, раздающийся как будто за крыльцом, Алик спрыгивает и вносит предложение:
- Давай, мам, отдохнем в холодке, очень спать хочется. К вечеру наши явятся.
В тени от стены дома он сбрасывает на землю свои интернатский пиджачок, а под голову ставит заплечный мешок. Рядом корзина.
- Устраивайся, мам! Не стой на солнце, голова заболит.
Но меня тревожит непрерывный захлебывающийся детский плач. Я зашла за крыльцо: прислонившись к столбу стоит маленькая девчонка лет шести-семи, чрезвычайно грязная, плачущая навзрыд.
- Ты что плачешь, девочка?
Мой вопрос напугал ее так, что даже слезы прекратились. Она смотрела на меня и соображала, говорить ли ей. Но то ли сочувственный тон, то ли мой вид немолодой женщины вызвал доверие. Последовал новый взрыв рыданий, сквозь которые я различаю слова:
- Гальку потеряла!
- Какую Гальку?
- Сашину Гальку, лесничего дочку.
Теперь я понимаю, что эта зареванная девчонка - нянька моей внучки, дочки Гаральда и Саши, уехавших в лес. Видимо, заигравшись, она забыла, куда сунула малышку.
Я чуть было не крикнула няньке: «Раззява! Не реветь надо, а искать!» Но вовремя остановилась - тут криком не поможешь.
- Ты ее где-нибудь в крапиву положила? - делаю я предположение.
Крапивой заросло все село. Это травянистое двухметровое растение очень точно показывает запустение человеческого жилища. У бесчисленных вдов и маломощных подростков в сибирских селах нет сил после тяжелого трудового дня заниматься очисткой своей усадьбы.
- Нет, тетечка! - говорит обрадованная девчонка, интуитивно понявшая, что я собираюсь помочь ей. - Я ее на машину положила, прибежала, а машины нетути.
Я решаю начать с азов.
- Тебя как зовут?
- Меня-то? Фроськой! - пищит девочка.
- Так где машина была, куда ты Гальку положила?
- Известно где - у склада. Она семечки с тока возит.
- А где склад?
- Тамо-тко, у речки. Пойдемте, тетечка, я покажу.
Слезы у Фроськи высохли, отчаяния как не бывало. Она полна энергии и желания вместе с доброй тетечкой заняться розысками доверенной ей Гальки.
Я кладу свой мешок и чемоданчик рядом с Аликом и предупреждаю его, чтобы не спал. Воров, пожалуй, тут нет, а вот голодные собаки легко могут разорвать мешок с продуктами.
- Пойдем, Фрося!
Провинившаяся нянька вприпрыжку бежит впереди, а я тороплюсь за ней.
На горке стоит небольшая деревянная церковь с отломанным крестом на купол, используемая колхозом под склад. Рядом новый навес на столбах с какими-то машинами, а впереди довольно большая площадка. Около склада стоит пара подвод и подле них несколько шумно разговаривающих женщин.
- Вот туточка, тетечка, машина стояла, а в ей семечки рассыпаны были, - пищит нянька. - Я в машину влезла, Гальку у стенки положила, а сама семечки сметаю. Полный подол набрала. Дай, думаю, домой снесу, а то еще отберут. Галька не ревет, только глаза таращит. Я, тетечка, и побежала. Ну, семечки высыпала, бегу в обрат. Слышу - машина шумит, бегу пуще. Прибежала, глянь - нет машины, и Гальки нетути... Чтой-то мне от Саши таперички будет?.. Ой, тетечка, да что ж мне делать-то?..
Голос Фроськи дрожит, вот-вот она опять разразится неудержным плачем.
- Подожди, - говорю, - спросим у этих женщин.
В это время приближается грохот подпрыгивающей по ухабам автомошины. Из-за угла, таща тучу пыли, выскакивает дряхлая дребезжащая полуторка и останавливается перед складом. Из кабины выскакивает шофер - молодой рыжий парень в майке. Он с ходу набрасывается на женщин:
- Эй вы, бабы, проклятые мокрохвостки! Дак что ж вы со мной сделали, суки! Я на Агашке жениться должен, а вы, стервы, мне в кузов крапивницу подбросили! Что я с ней делать-то буду? Сознавайтесь, гадюки, чья девчончишка в кузове?!
Парень откинул борт и все увидели на досках кузова маленький слабо пищащий комочек.
- Чего уставились? Признавайтесь, чье дите!
Тут шофер пустил длинное «изящное» выражение и бросился с кулаками на пятящихся женщин.
Вдруг Фроська, как кошка, вскарабкалась на колесо полуторки, а с него в кузов. Ее отчаянный голосишко зазвенел по всей площадке:
- Мое дите, дяденька! Ей-бо моя Галька!
Трагедия сразу перешла в фарс. Взрыв смеха обуял женщин, они не могли остановиться, изгибаясь от хохота. А парень, хлопая себя по ляжкам, орал:
- Да сколько ж тебе лет, подлая? Когда ж ты только успела!
Пришлось вмешаться мне и объяснить, что это дочь лесничего, оставленная в кузове маленькой нянькой. Шофер сам виноват - не заглянул туда перед отъездом.
Обрадованный парень рассказал, как услышал в дороге пронзительный детский плач, остановил машину и был поражен, увидя голую девочку, катающуюся по кузову.
- Что было делать? В поле ни души. На руки взять не могу - дорога плохая, крутить баранку обе руки нужны. Заворотил машину и повез девчонку в село. А уж ей досталось! Гляньте-ка! Вся машина перепачкана, отмывать надо.
Я беру у Фроськи слабо пищащее тельце внучки вместе с обделанным, невероятно грязным и пахучим одеяльцем и сердце мое обливается жалостью. Лицо Гальки все синее, в кровоподтеках. Вынесет ли это крошечное существо такую тряску по доскам кузова на ухабах дороги?
- Где Саша живет? - спрашиваю я девочку.
- Да вон близко, тетечка.
- Вода горячая есть?
- В печке в горшке, тетечка.
- А где ребенка купаете?
- Да вон, в корыте.
У стены стоит громадное корыто. В нем в сытные времена кормили гусей и уток.
Заходим в избу. Из горячей русской печки ухватом вытягиваю чугун с водой. Ставим с Фроськой корыто на лавку и ищу мыло, но не нахожу. Без мыла девочку не отмоешь.
- Фрося! Лети к лесничеству. Там у стенки мой сын лежит, пусть с вещами сюда идет.
Нянька пулей выскакивает из избы. Пока я развожу горячую воду, входят нагруженный Алик и Фрося, несущая сумку.
- Алик, скорее, пожалуйста, мыло и полотенце.
Кладу девочку в теплую воду. Крик протеста меня обрадовал: еще не все потеряно. Не знаю, откуда начинать мыть: она вся вся в испражнениях, перемешанных с грязью, соломинками и скорлупой от семечек. Отмываю черные волосики: с избитого личика таращатся большие темные глаза сына. В этом несчастном детском тельце теплится моя кровь...
Я отмываю притихшую девочку, а непослушные слезы текут в корыто. Невольная мысль давит на сознание: за что, за какие грехи предков мучаются эти беззащитные крошки? Около корыта стоит в благоговении Фрося.
- Нянька, - спрашиваю ее, - а чем ты Галю кормишь?
Из какого-то угла Фрося достает молоко в бутылочке с гигантской соской, наверное, выпрошенной у ветеринара. отыскивается пара сухих тряпочек-пеленок. С какой жадностью, захлебываясь, пьет Галинка подогретое молоко! Потом, завернутая в сухое, засыпает.
Фроська стоит подле. Она боится пропустить что-нибудь, она впитывает в себя поведение доброй тетечки, которая не кричит, как мачеха, а разговаривает с ней как с равной.
- Возьми мыло, Фрося, и хорошенько помойся. Не забудь волосы и уши.
Мой приказ немедленно выполняется.
Алик вскипятил старенький, измятый, наверное, с начала войны нечищенный самовар и мы втроем садимся за стол - не то завтракать, не то обедать, не то ужинать. Солнце неуклонно начинает садиться. Успокоившаяся нянька, наверное, всегда голодная, с наслаждением пьет сладкий чай с «подорожниками» и проглатывает два крутых яйца.
После еды хочется спать, но негде. В избе очень жарко, а вся пристройка и забор давно сожжены. Во дворе ни деревца - одна пыльная крапива.
Только часов в восемь вечера с колхозной конюшни прибегает Саша, оставившая там верховую лошадь. От каждодневного пребывания на ветру и солнце, от недоедания и недосыпания она похудела, почернела. Черты когда-то круглого девического лица заострились, появились первые морщинки. Ей на конюшне уже рассказали о несчастье с дочерью, и она бежала со всех ног, как волчица к погибающему детенышу.
При виде меня она всплескивает руками:
- Мама! Вы здесь, да как же?.. А Галина где? Да жива ли она, Галька, дочка моя?..
В это время, услышав голос матери из своей зыбки заревела девочка, и Саша бросилась к дочке. Выхватив Галю из зыбки и увидев ее избитое, все в синяках тельце она опустилась на лавку и безутешно зарыдала.
- Доченька ты моя доченька! И что только с тобой сделали!
- Саша, дорогая, опомнись! Надо Галину кормить, она есть хочет, - говорю я.
Спокойные слова помогают: Саша дает грудь дочке, и обе сразу утихают.
- Чем же я буду кормить вас, мама? - спохватывается Саша. - У меня даже хлеба нет, одна картошка.
Видно, как ей больно признаться, что она все еще не может наладить нормальную жизнь для своей семьи.
- Мы с Аликом приехала вам помогать на целых два месяца, а там видно будет, - говорю я. - Смотри, Галинка спит, давай ужинать. Только где же Гаральд? На улице совсем стемнело.
- Он в дальнем квартале, там у лесника и ночевать будет. Завтра к вечеру приедет.
Остается еще одно дело, и я берусь за него.
- Подойди сюда, Фрося! - говорю забившейся в угол провинившейся няньке. Та подходит нехотя - видно, пришло время расправы.
- Два месяца, пока я буду тут жить, ты, Фрося, можешь приходить только кушать. Наешься - и беги играть, куда хочешь. Это тебе будет трудовой отпуск, - добавляю с некоторой иронией.
- На весь день тетечка?
- На весь день, Фрося.
Только мы ее и видели - ведь она, как степной жаворонок, получила, наконец, свободу.
Тяжелый день, полный напряжения всех моих душевных сил, наконец, кончается...